С ЖУРНАЛИСТАМИ — О ЖУРНАЛИСТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО

Три встречи Сергея Теплякова

С начала 2006 года и по настоящее вре­мя в газете «Алтайская правда» опуб­ликовал целый ряд статей, касавшихся нарушений прав граждан в Барнауле: точечные застройки, махинации с зем­лей, обман дольщиков, незаконные побо­ры в ТОСах, раздача бюджетных денег, махинации при расселении граждан из ветхого и аварийного жилья и т. п.

В результате публикаций в отношении главы Барнаула Владимира Колганова в 2009 году было возбуждено уголовное дело, а летом 2010 года он лишился сво­его поста.

В декабре 2004 года был одним из ини­циаторов и авторов письма алтайских журналистов, отказавшихся участво­вать в кампании травли Владимира Рыжкова (тогда — депутата Госдумы от Барнаула).

Победитель конкурса «<Сибирь — терри­тория надежд», обладатель звания «Журналист Сибири».

Автор книг «Век Наполеона. Рекон­струкция эпохи», «<Бородино», «Двуллер», «Флешка», «Коля-Николай», «Ацетоновые детки», «Дело «<архаров­цев» — о браконьерской охоте в Респуб­лике Алтай, завершившейся гибелью се­ми человек, основанная на публикациях С. Теплякова в «Известиях», и др.

Беседы с журналистами состоялись на фестивале «Вся Россия — 2014».

 

«ЕСЛИ ТЫ НЕ ВЕРИШЬ В УДАЧУ, НЕ НАДО В ТАКИЕ МЕСТА СОВАТЬСЯ»

Вот, говорят, молодые не хотят работать в журналистике — мол, что это за профес­сия? На это заметим: профессию каждый делает себе сам. Как? Об этом расскажет Владимир Снегирев, известный журналист, участник экспедиций Дмитрия Шпаро, покоритель Северного полюса, военный репортер, побывавший в Афганистане, Таджикистане, Карабахе, Абхазии, Сербии, Иране, Ираке и еще много где.

Я НЕ ВЫБИРАЛ ЖУРНАЛИСТИКУ, меня выбрала са­ма судьба. Учился в суворовском училище в Оренбур­ге, написал заметку в газету Приволжского военного округа. От счастья одурел, увидев подпись «В. Снеги­рев».

Это меня повело дальше. Ровно в 1 7 лет, в августе 1 964 года, 50 лет назад, меня взяли в газету «Шахтерская правда». Поступил на журфак в Ураль­ский университет в Свердловске, но больше писал в газеты, чем учился. Стал писать в «Известия», собкор по Уралу Виктор Павлович Бирюков привлек меня.

У меня не было никаких сомнений в том, что журна­листика — это лучшее из того, что есть. Это просто дар судьбы, что у меня получается.

Для меня потолок был — молодежка в Томске, в Куз­бассе или на Алтае, куда всегда распределяли из УрГУ. Но мне опять-таки сильно повезло: пригласили в «Известия» на практику, потом — на преддипломную практику. А однажды редактор «Комсомольской прав­ды» Панкин позвонил в «Известия»: «Нет ли молодого парня хорошего?» — и я в апреле 1 969 года, еще не доучившись, стал корреспондентом «Комсомолки». Попал в компанию корифеев: Рост сидел со мной в одной комнате, рядом Голованов, Песков, Руденко — великие люди. А я мальчишка, 22 года. У меня был жуткий комплекс, потому что я понял, что я ничего не умею…

ОДНАЖДЫ В «КОМСОМОЛКУ» ПРИШЕЛ ДИМА ШПАРО. Это сейчас он известный путешественник, а тогда его никто не знал. Он бредил идеей похода на Северный полюс на лыжах, чего прежде никто не делал.

Окружала его группа таких же фанатиков, абсолютно потрясающих парней — мы дружим до сих пор, больше 40 лет. Я просился в его экспедицию. Он говорит: «Нету радиста, но ты же не радист?» Я записался на курсы ДОСААФ. Выучил азбуку Морзе. Но рации-то нет!

А нужна портативная — на себе ведь все тащить. Иска­ли через военных, через КГБ — нету! Через Миноборо­ны нас вывели на Свердловск, на какой-то «почтовый ящик»: «Вам там дадут радиостанцию».

Я поехал и пришел в полный ужас: рация весила килог­раммов 60 и антенна телескопическая килограммов 90. А без связи не отпускали. Боялись, что пропадем — кто будет отвечать?! И вот я с этой грудой железа приехал в Москву. Деваться некуда: мы погрузили ее в самолет и полетели в Диксон.

А там произошло просто чудо, элементарное чудо. Шпаро говорит: «Ты радиостанцию-то опробуй». Мужи­ки помогли мне антенну расставить во дворе. Я стал что-то включать и, видимо, перепутал плюс с минусом, и она сгорела! И проблема снялась! Мы 25 дней шли по Северной Земле, самому суровому и самому красивому архипелагу, без связи.

Я ЗАБОЛЕЛ АРКТИКОЙ. Я перечитал всю арктическую литературу, дружил с полярниками — Папаниным, Крен­келем. Папанин был абсолютный комиссар. В 1979 году, когда все же состоялся наш поход на Северный полюс, на прием в ЦК комсомола пригласили Папанина. Иван Дмитриевич был уже в летах сильно, конференц-зал на
третьем этаже, лифт не работал, и работники ЦК занес­ли его на руках…

В 1981 ГОДУ ПРИШЛО УКАЗАНИЕ В «КОМСОМОЛ­КУ», «ПРАВДУ» И «ИЗВЕСТИЯ» ОТПРАВИТЬ В АФГА­НИСТАН советников по печати в ранге не меньше члена редколлегии. В «Комсомолке» Геннадий Селезнев соби­рает редколлегию: «Кто поедет?»

Что происходит в Афганистане, никто не знал, но гро­бы пошли и страх был жуткий. На первой редколлегии никто не вызвался, на второй. На третьем заседании Селезнев говорит: «Я буду вынужден назначить». И тут у меня рука поднялась. Думаю: «Северным полюсом я уже наелся, а тут новая тема».

21 марта 1 981 года я оказался в Кабуле. Тогда я там отработал год. Писать ни о чем нельзя. Даже про геро­изм, нельзя. Я по наивности в мае 1 981 года написал большой очерк про Сергея Козлова, первого Героя Со­ветского Союза за Афганистан, — десантник, потрясаю­щий, голубоглазый, геройский подвиг совершил. Полу­чаю газету — не бой, а учения, не подвиг, а «умело про­явил себя».

Написал про девочек-медсестер — они ни в кого не стреляли, раненых выручали. Цензура куски вымарала.

С этой статьей я пошел к генералу армии Ахромееву, тогда замначальника Генштаба. Он взял красный ка­рандаш и вообще все зачеркнул: «У нас нет раненых в Афганистане, мы там не воюем!» Кого обманывали?

ВОЕННАЯ ЖУРНАЛИСТИКА — ХЛЕБ НЕПРОСТОЙ, и люди неинтересные, скучные, тусклые заниматься этим не могут по определению. Питер Арнетт — это выдаю­щийся американский фронтовой журналист, он начинал еще со Вьетнама.

Мы встретились в 1991 году во время операции «Буря в пустыне», когда американцы бомбили Хусейна за Ку­вейт, и много с ним общались — вся пресса жила в од­ном отеле, и по ночам сидели в одном бомбоубежище. Было много споров, много выпито вина. Джон Симпсон из Би-би-си, там же в Ираке познакомились. Когда войс­ка коалиции 1 1 лет назад вошли в Ирак, он вел прямой репортаж, и тут их колонна попала под дружественный огонь. Оператор убит, сам Джон ранен, упал, перед ним лежит камера, по объективу течет кровь, Джон из­винился перед зрителями за плохую картинку и что он плохо говорит и вел репортаж.

Вторая наша встреча была спустя год, когда моджахе­ды брали Кабул. В Кабуле вырубили электричество. Джон ко мне: «Мы тебе помогли в Багдаде, выручай».

А они правда мне помогли. Я говорю завхозу нашего посольства: «Дай движок». И с нашим дизелем-тарах­телкой Би-би-си передавало. Последний раз мы виде­лись с Джоном в 2011 году, когда повстанцы брали Три­поли. Ему уже за 70, он постаревший, грузный, но очень отважный человек.

Я СЕГОДНЯ ПРИШЕЛ В МАЙКЕ — на ней написано «Не стреляйте в журналиста». Если эту майку я надену в зоне боевых действий, меня тут же убьют. Нельзя выде­ляться. Эту майку я могу надеть только дома для прико­ла. А там ты должен быть незаметен. Как все. В тех мес­тах я не ношу ни бронежилетов, ни касок — в них тебя сразу возьмут на мушку. Издалека ведь не видно, что ты журналист. Чаще всего гибнут фотокорреспонденты или операторы — их аппаратура демаскирует. Я маскиру­юсь под местных.

В Хомсе я ездил на рейсовом автобусе. И в Югосла­вии из Белграда в Косово поехал на рейсовом автобу­се. Пришел, взял билет. Страх был.

НО СИЛЬНЕЕ СТРАХА — АЗАРТ, ЖЕ­ЛАНИЕ СДЕЛАТЬ ЭКСКЛЮЗИВ, МА­ТЕРИАЛ, КОТОРЫЙ НАПЕЧАТАЮТ НА ПЕРВОЙ ПОЛОСЕ. А ПОТОМ УЖЕ ДУМАЕШЬ — МОГЛИ ВЕДЬ ТУТ УБИТЬ, ТУТ…

Я МНОГО РАЗ ЗАРЕКАЛСЯ. Но начинал страдать, му­читься, и жена, которая меня понимает, говорила: «Чего ты мучаешься — езжай». И я ехал. Татьяна поняла дав­но, что это моя жизнь. Это часть меня самого.

В феврале 1 991 года в Багдаде, во время операции «Буря в пустыне» познакомился с британским журналис­том Рори Пеком. Оказалось, в Афганистане в 1 987 году мы были с ним в одном месте, но по разные стороны «баррикад». Он даже видел меня в окуляр своей каме­ры. Разговорились, и он сказал: «Что же вы бросили своих пленных?»

Это меня задело. Появилась идея пойти в Афганистан и договориться с полевыми командирами, чтобы они от­пустили наших ребят. Руслан Аушев поддержал. Но во­обще затея всем казалась сумасшедшей. Пошли Рори Пек, Питер Джувенал и я. Так как «шурави» там сразу убили бы, я изображал из себя финна. Однажды нам по­пался чрезвычайно любопытный полевой командир! Как по-фински то, как это? Я помнил сколько-то имен и фа­милий финских политиков и спортсменов да еще города, где были соревнования по зимним видам спорта. «Как будет гора?» «Кекконен». «А как будет дерево? Тампе­ре…»

Хорошо, он в конце концов отстал. Мы очень боялись попасть к ваххабитам. А надо было зайти в одно место, где наш пленный сидел — Гена Цевма. Зашли. Встретил­ся я с ним, поговорил. Он отказался возвращаться — он

женился, 1 0 лет прожил, омусульманился. Мы хотели уходить, а он: «Вас ждет мой командир». Заходим — си­дит громила в белой одежде, белоснежная чалма. Анг­личане говорят мне: «Ваххабит».

Он спрашивает: «Русский?» А мы с Цевмой говорили по-русски, так что я уже не мог прикинуться финном. Го­ворю: «Русский». «Тогда мы должны убить вас. Вы, рус­ские, бомбили наши кишлаки, убивали наших детей и женщин, вы варвары, звери, и каждого русского мы бу­дем убивать». Англичане начали за меня вступаться: «Он ведь журналист». Он им: «Тогда и вас убьем». И все за­молчали.

Пауза. Нет, жизнь перед глазами не промелькнула, но я понял, что крыть нечем. Стою, готовый уже ко всему.

И через длинную паузу он говорит: «Но поскольку вы наши гости, а наш пуштунский обычай не позволяет убить гостя в доме, идите вон». Мы вышли и идем, идем. И они выходят с автоматами. А холодок в спине. Никог­да не забуду. До сих пор помню этот холодок в спине.

Не раз такое было, но как-то все обходилось. Это часть профессии. Если ты не веришь в удачу, не надо в такие места соваться. Надо верить, что все будет хоро­шо.

Я ФАТАЛИСТ. Мне столько раз везло! Я, конечно, ба­рахтался, как лягушка в молоке. Но и везло на хороших людей, на хорошие проекты, на командировки. Южный полюс, Северный, объездил весь мир, у меня столько друзей…

С Юлианом Семеновым, лучшим военным журналис­том последних десятилетий, мы дружили недолго, но и это подарок судьбы. Он был потрясающий рассказчик, гениальный человек. Руслан Аушев, я книгу выпускаю про него — у него юбилей, 60 лет, я его люблю, как брата.

Я мечтал познакомиться с Эмиром Кустурицей. Писал ему письмо, раз, два, три — он отписался. Но я узнал, что он приезжает в Сочи на один день со своим оркест­ром. Прилетаю в Сочи, узнаю, где он будет жить, се­люсь в том же отеле, за завтраком его вижу, подхожу и говорю: «Хотите, не хотите — я буду с вами сутки». Види­мо, что-то срослось между нами. Он говорит: «Понял, вопросов нет». И я провел с ним сутки, куда он — туда и я. Потрясающе! Потом переписывались. Это тоже часть нашей профессии — общение, которое поднимает тебя самого, красивая часть нашей жизни.

 «СО МНОЙ НЕВОЗМОЖНО ГУЛЯТЬ. ЗРЯ ХОДИТЬ НЕ ЛЮБЛЮ»

Алексей Симонов — бессменный президент Фонда защиты гласности. Он киноре­жиссер (снял фильм «Отряд» и другие), автор многих книг, переводчик. Но он и сын своего отца — Константина Симонова, военкора, поэта, писателя. Неудиви­тельно, что наш разговор о сыне то и дело становился разговором об отце…

• Быть сыном такого отца — это не очень просто…
• Это и одеяло, которым ты прикрываешься, которое греет, защищает. И вериги, которые сильно осложняют жизнь. Поэтому — когда как. Иногда эти два ощущения — одеяла и вериг — возникают одновременно.
• Какую книжку отца вы прочитали первой?

• Наверное, стихи. Я очень рано и очень интенсивно начал читать — лет в пять. Запомнил первым «Сын ар­тиллериста».

— «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла».

— Да. «Был у майора Деева товарищ — майор Пет­ров». Я редко заучивал стихи — мне это было не нужно. У меня абсолютная — как бывает музыкальная — память на стихи. Но мешок с этой памятью я набил годам к 27— 28. Все, что я до тех пор читал и помнил, я помню до сих пор. А то, что после, — перестал запоминать. Поэтому большое количество прекрасных стихов, которые приш­ли ко мне позже, я не могу запомнить.

Прошлый раз в Сочи я приехал с книжкой совершен­но волшебных стихов Евгения Клюева, это современный поэт, живет он в Дании, довольно одиноко, пишет там
стихи. У него есть проза, пьесы, их ставят в Москве — это не мое открытие. Но стихи для меня были совершен­нейшим открытием. Я уже год хожу под их впечатлением, а запомнить не могу…

• А вы девчонкам, когда мозги пудрили, читали отцовс­кие стихи?
• Стихи читал, но не отцовские. У симоновской лири­ки есть физическое ощущение касания любимой. Такого не должно быть, когда ты читаешь девушке стихи.
• Рановато?
• Да.
• Они не для вечера, а уже для утра?
• Вот-вот. «Злую, ветреную, колючую, Пусть ненадол­го, но мою, Ту, что нас на земле помучила, И не даст нам скучать в раю» — это же невозможно прочитать ба­рышне. Самойлова я им читал, Евтушенко, Слуцкого, Левитанского, даже Пушкина к случаю. Стихи Симоно­ва в этом смысле куда более осязательны.
• Как выстраивались отношения отца и сына?
• Он ушел, когда мне не было двух лет. А когда мне стало лет 15, то я ему стал, вероятно, по-человечески интересен. Он принимал участие в моей судьбе. После школы я хотел идти во ВГИК. И до сих пор не могу од­нозначно сказать, кто решил, он, я или мы, что туда на­до идти, имея хоть какой-то жизненный опыт. Он меня устроил в экспедицию по третьему международному Геофизическому году, 240 км от полюса холода, от Оймякона.
• Это там, где минус 77 градусов?
• Но это тоже не подарок. Это я вам точно говорю.
• А минус 68 — это как? Плевок замерзает?
• Да вранье это все. При минус 40 в доме было минус пять. Голова примерзала к подушке. И я там честно про­был год и три месяца.
• То, что вы сын великого Симонова. помогало в экспе­диции?
• Попал я туда потому, что я сын Симонова. А нахо­диться там только потому, что ты сын Симонова, было невозможно. На первые полгода я закусил язык. Всему надо было учиться. Мой жизненный опыт в то время сво­дился к тому, что я читал книжки. И я был объектом кри­тики, шуток, иногда и издевательств. Но помалкивал. Учился пилить, валить лес, ошкуривать бревна, работать топором, снимать показания с приборов. Ходить. С тех пор я ненавижу ходить. Со мной невозможно гулять. Зря ходить не люблю.
• Чего не хватало в этой экспедиции?
• Во-первых, там долгое время не было ни одной жен­щины. А среда, в которой не мелькают юбки, становит­ся очень странной. Потом одна появилась. Второе, чего не хватало, — свежих овощей, свежего мяса. Самый большой дефицит — свежая картошка. Все было в ту­бах, сухие овощи, морковь, лук, картошка. Три месяца я был поваром, мне пришлось кормить экспедицию, и я со всем этим имел дело.
• И как?
• Ну, для начала сварил какую-то из кухонных тряпок. Она упала в котел. Сели за стол, кто-то стал вылавли­вать из борща мясо, и мясо оказалось очень длинным. Надо отдать должное моим коллегам — несмотря на тряпку, они борщ съели. И тут взорвалась банка тушен­ки! Двухкилограммовая! Я поставил ее разогреваться на печку, и она рванула! И это все в один день! Это была вершина моей поварской деятельности. Потом все на­ладилось. И с тех пор я начисто не боюсь кухни. Я могу приготовить все, что я хочу. Я не люблю этим занимать­ся, но я запросто все сделаю — от пирогов до любого способа обработки мяса.

Я был и пекарем. У меня гениально пекла бабка. У нее в семье было звание «Мать-пирогиня». У нее были три дочки, они неплохо готовили, но до бабкиного класса не дотягивали. Тесто непосредственно связано с энергети­кой человеческих рук. А энергетика разная. И един­ственным, к кому перешла энергетика бабкиных рук, был я. Выяснил я это неожиданно в этой же экспедиции.

Надо было печь хлеб. И со второго раза у меня хлеб на­чинал подыматься так, как не поднимался ни у кого. Гри­бом таким… Эти гаврики ждали, чтобы первую буханку растерзать — так это было вкусно.

• Отец делал попытки воспитывать, назидать, говорить о смыслах?
• Он воспитывал своим примером и еще очень смеш­ным способом убеждения: «Я бы поступил так», и — ло­гически формулировал, почему надо поступить так. Но жизнь не хочет подчиняться логике, даже если это логика Симонова. Но он чувствовал за меня ответственность, настолько, что он ведь прилетел ко мне туда, в экспеди­цию! В июне 1 957 года. Есть мои воспоминания об этом
• «Три дня в июне», можно найти в Интернете, если есть желание. Он чувствовал себя за меня в ответе.
• Ну да. кинул 17-летнего пацана неизвестно куда…
• Совершенно справедливо. Он прилетел совершен­но другим. За эти 1 0 месяцев, что мы не виделись, он снова женился, родил дочку, и самое главное — приле­тел с того самого пленума ЦК, на котором сняли Моло­това, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шипилова. И был этим полон, счастлив, и ему некому было это выложить, кроме меня. Две ночи мы ходили вокруг нашего жилища, и я его слушал.
• В «Живых и мертвых» он все написал. что хотел? Или говорил — вот это не смог. вот это.
• Чтобы было понятно: «Живые и мертвые» — это единственная книжка, которая издавалась в том виде, в каком была написана. Так с отцовскими книжками не было никогда. Он при новых изданиях всегда по книжке проходился. Чаще всего сокращал. «Товарищи по ору­жию» в первоначальном издании 35 листов, а в оконча­тельном 1 7. А «Живых и мертвых» он не трогал никогда. Почему? Он сам сказал: «Если я начну это »совершен­ствовать», это снова попадет в цензуру, и тогда все, что я там написал, они выметут». А один раз напечатанное они не могли подвергать цензуре.

Он знал войну так, что и с солдатами, и с генералами разговаривал на одном языке. Я присутствовал на съем­ках фильма «Шел солдат» и шестисерийных «Солдатских мемуаров», где он разговаривал о войне с полными ка­валерами орденов Славы, и разговор шел на основе профессионального знания предмета. В 1967 году, де­лая фильм «Если дорог тебе твой дом», он взял несколь­ко интервью у военачальников, в том числе у Михаила Федоровича Лукина. Бывший комендант Москвы, Лукин в 1941 году командовал войсками под Вязьмой, попал в плен, потерял в плену руку и ногу, не пошел в армию Власова. В 1 967 году для фильма отец брал у него ин­тервью. В фильм попал кусочек, а все интервью — это 1 80 страниц.

Я недавно сел его редактировать и увидел, что обсто­ятельства, о которых рассказывает Лукин, отец знает не хуже Лукина. Лукин ему говорит: «Ой, как хорошо, что вы мне подсказываете, это очень своевременно». Лукин рассказывает о боях под Москвой, о плене — выясняет­ся, что Симонов знает систему лагерей. Лукин расска­зывает о возвращении — и Симонов знает и энкавэдэш- ную систему для генералов, которые прошли плен. Аб­солютно профессиональное знание войны на ее разных уровнях. Не случайно, наверное, многие военачальники, когда писали мемуары, радовались, когда Симонова удавалось заполучить хотя бы в рецензенты, если не в редактора.

— Фильм «Живые и мертвые» ему нравился?

— Нравился. Это ведь он придумал Папанова на глав­ную роль. Эпизодические персонажи подобраны с та­кой невероятной точностью и сыграны с таким упоением правдой. Ефремов — «Иванов моя фамилия, на ней вся Россия держится». А Лелик Табаков… А какой там Сер­геев — старик, который говорит: «Я вот слышал по ра­дио, отбили город — так его же не сдавали». Он любил эту картину, и поэтому второй фильм, сделанный по кни­ге «Солдатами не рождаются», потерял его фамилию в результате скандала. Главлит и военная цензура обок­рали эту картину, вычеркнув целый ряд эпизодов, свя­занных со Сталиным. Отец терпел, но потом ударил лапой о стол и написал письмо на «Мосфильм»:

«Я не считаю, что этот фильм сделан по моему роману»,

• и потребовал убрать фамилию из титров. «Живые и мертвые» прошли в оттепель, а потом подморо­зило…
• Среди большой родни Симонова много тех, кто сидел в лагерях, есть и те, кто был расстрелян. Ваш отец — он боялся до 1 953 года?

— Есть его воспоминания о 1 944 годе. Отец от матери забирает вещи и находит свою записку, оставленную в 1 936 году. Мать хранила все его записки, в том числе и эту. Папашу вызвали в «Известия», редактором которых был тогда Бухарин. Это должна была быть его первая публикация стихов, от чего он пришел в неистовство и оставил записку: «Не знаю, когда вернусь, иду к Николаю Ивановичу, может быть большой сюрприз».

И вот в 1 944 году находит это и покрывается холодным потом. Хранить такие записки в те времена было как яв­ку с повинной написать. Он был человек своего поко­ления. Он был подвержен волнам этого ужаса.

Но Сталин сделал свой выбор в пользу отца в качест­ве партнера в литературе. Иосиф Виссарионович лю­бил людей с червоточиной. А на Симонова был простой компромат — его родной отец по биографиям числился пропавшим без вести, но было известно, что он в Поль­ше, оттуда писал жене и сыну, звал их к себе в 1 921 го­ду. И это был так просто.

• Ну да. Польский шпион.
• Вот именно. Мы уже столько лет живем без Стали­на, а логика нам понятна до сих пор.
• Он переоценивал свою жизнь?
• Естественно. Достаточно сказать, что на своем 50-летии он совершенно ошеломил публику, собравшу­юся выпить и закусить, сказав: «В свой юбилей я отдаю себе отчет, что за эти 50 лет были годы и события, в ко­торых я не был на высоте ни гражданской, ни человечес­кой. Я делал вещи, которые я не должен был делать, и не делал вещи, которые должен был делать. Я это помню и хочу, чтобы помнили вы». Часто на юбилеях такое слы­шишь?
• Отец у вас литературный классик, человек консерва­тивный. а вы демократ, руководитель Фонда защиты гласности — как это?
• Он тоже был демократ. Просто представления о демократии были другие. Время его работы в «Литера­турной газете» и «Новом мире» — это прорывы в демок­ратию. Но как советский демократ он был абсолютно авторитарен. Мы выросли в таком противоречии своих интересов и интересов государства, что только подчиня­ли свои интересы интересам государства, и далеко не всегда это было во благо.
• Какие последние слова он вам сказал?
• Это предмет моей жизненной гордости. 8 августа

1 979 года мне исполнилось 40 лет. Отец в это время на­ходился в больнице. Связи с ним у меня не было. Но в палате у него был телефон. И на 40-летие ко мне при­ехала мама и привезла номер телефона. Я ему позво­нил. Это было за 20 дней до его смерти. Это был пос­ледний наш разговор, потому что после этого, когда я приехал к нему, он меня только узнал: «А, Лешка.»

Я от него услышал: «Я горжусь, что у меня есть такой 40-летний друг, как ты». Это самая моя большая награ­да, полученная мною от отца…

 «ОНА ПОЭТОМУ И ЗА ДУШУ БРАЛА, ВСЕХ, СВЕРХУ ДОНИЗУ»

Павел Гутионтов — легенда российской журналистики. «Московский комсомолец», «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Известия» — это газеты, в которых он работал. Он пробивался (во всех смыслах) в арктические льды. В Карабахе он старался мирить армян и азербайджанцев. Писал статьи, после которых в верхах рушились карьеры, а в низах появлялась вера в справедливость.

Вот такой, считает Гутионтов, и должна быть профессия журналиста…

Остановиться, оглянуться Внезапно, вдруг, на вираже, На том случайном этаже,Где вам доводится проснуться..Ботинком по снегу скрипя, Остановиться, оглянуться, Увидеть снег, дома, себя И тихо-тихо улыбнуться…

— Как вы пришли в журналистику?

— В 1970 году после школы, мне еще не было 1 8 лет, я пришел в «Московский комсомолец», тогда это была, на мой взгляд, лучшая газета в стране. Мой первый начальник был Саша Аронов, не оцененный страной поэт, на мой взгляд, великий. Все на свете знают эти его строчки:

 

Ведь уходя, чтоб не вернуться,

Не я ль хотел переиграть,

Остановиться, оглянуться

И никогда не умирать?

Согласен вдаль, согласен в степь

Скользнуть, исчезнуть, не проснуться,

Но дай еще хоть раз успеть

Остановиться, оглянуться…

Это вполне проходимые стихи были. Но его первая публикация была в 1 959 году в первом номере «Синтак­сиса» у Алика Гинзбурга (диссидентский альманах, в ко­тором, например, впервые увидели свет стихи Бродско­го. — Прим. С.Т.), и после этого, конечно же, нигде он напечататься не мог. Ну он еще был и очень безалабер­ный человек в этом смысле — когда надо было толкаться локтями, не толкался.

И он же, кстати, автор одной из песен в фильме «Иро­ния судьбы» — «Если у вас нет собаки». Хотя у него по- другому — когда у вас нет собаки. Он был одним из крупнейших мыслителей, умников своего времени.

Сейчас ему исполнилось бы 80 лет, я собираю книжку его стихов вместе с его женой, с поэтами Андреем Чер­новым, Олегом Хлебниковым.

— Он влиял на вас как-то?

— Я к нему пришел никаким, я был никто, ничего. А вы­шел от него действительно другим.

Хотя о журналистике он не говорил. Он написал. Над столом у него висела памятка:

«Еще раз к вопросу о сходстве между профессиями журналиста и водопроводчика.

1. Гениальных водопроводчиков не бывает.
2. Даже самая извилистая труба не обязательно са­мая надежная.
3. Водопроводчик имеет право думать, что работает за трешку, но на самом деле это не так.
4. Много воды — это тоже плохо.
5. А совсем без воды нельзя».

Ничего лучше про журналистику я не знаю. Это он со­чинил.

— Понимание, что есть добро, а что есть зло — этот компас откуда? От родителей, от книжек?

— Мне хотелось быть на хорошем счету у хороших людей. Это значило не только хорошо писать, но раз­мышлять над тем, что ты пишешь. Этому надо было учиться. Я читал «Овода» и «Как закалялась сталь», но не могу сказать, что они так уж перепахали мой харак­тер. Аронов, Юрка Щекочихин, еще человек 20—30 — да. Витя Хенкин, великий мой старший друг, шахматный обозреватель, при этом настоящий герой войны — три года на Ленинградском фронте комвзвода разведки.

С искалеченной ногой и орденами вернулся в Москву, и тут пришло НКВД арестовывать его папу. Хенкин дос­тал пистолет и сказал: «Я вас всех перестреляю». И они четыре дня стояли под дверью. Потом папа сам сдался.

А Хенкину все это сошло. Вот эти люди на меня влияли. Что из меня могло выйти без вот этого ряда встреч — не знаю.

И герои моих статей на меня тоже влияли. Есть неко­торые, которые остались со мной на многие годы.

Я, например, однажды еще в «Московском комсомоль­це» в 1970 году спас самодеятельную детскую хоровую студию. Их выселяли из помещения. Я написал про них. От них отстали. А через 20 лет они объявились. Оказа­лось, они с тех пор стали самым титулованным хором мира! А в 2000 году в Испании они выиграли «Конкурс шести». Есть шесть разных хоровых конкурсов, а в седь­мой год разыгрывают звание абсолютного чемпиона — и коллектив из России, детский хор «Весна», выиграл!

Моим очень хорошим другом до сих пор остается ка­питан атомного ледокола «Леонид Брежнев» Анатолий Ламехов. В 1 983 году во льдах застряли более 60 судов, «Комсомолка» послала меня в Арктику писать об этом, я полулегальным способом попал на атомный ледокол.

А в то время — режимный объект. Капитан Анатолий Ла­мехов говорит: «Документы! Допуск для работы на атом­ных судах!» Я ему про «Комсомолку», а он: «Ты дурной?

Я тебя в КГБ сдам».

И тут я ему говорю: «Вы мне еще деньги должны». Де­ло в том, что за несколько лет до этого на пробном рей­се ледокола был наш корреспондент Алик Шумский, мой друг. А потом он погиб в автокатастрофе, мы дела­ли о нем книжечку, и этот самый Ламехов прислал к нам в редакцию телеграмму: «Если можно, вышлите книгу,

оплату гарантирую». Я отослал ему книжку за так и при­писал: «При встрече рассчитаемся». И вот — встреча.

Я ему это рассказал. После этого он запер дверь, выта­щил коньяк, говорит: «И что мне с тобой делать?»

Я: «Оставить». Он запросил разрешение у министра.

И в конце концов договорился. Вот мы с ним до сих пор дружим.

Ну и там несколько слов. Я забираю текст и вписываю два абзаца про второго секретаря татарского обкома партии. Только возвращаюсь в кабинет, прибегает сек­ретарша и говорит: «Не уходите никуда, ваш материал в номер ставят». Критический материал — пять колонок снизу доверху на полосе формата А2 в газете — органе ЦК КПСС!

 

— Сейчас считается, что в советские времена задачей прессы было облизывать партию и правительство…

— Я вот слушаю вас и завидую масштабам, темам. А юное поколение журналистов завидует?

 

— В 1 985 году я пришел работать в «Советскую Рос­сию», это была тогда самая смелая газета страны. С на­чала 1 980-х до 1 986 года редактором там был Михаил Федорович Ненашев, профессор из Челябинска, секре­тарь обкома партии Челябинска, потом замзавотдела пропаганды ЦК КПСС, а потом его отправили руково­дить газетой. Человек удивительный, обремененный иде­ей, что от него что-то зависит.

Он искрене пытался исправить ту страну и партию.

А для этого, он считал, газета не должна печатать поло­жительных материалов вообще! Когда меня ему предс­тавляли, он сказал: «Вы идете возглавлять отдел моло­дежных проблем, думаю, вам надо поставить какую-то цель. Не буду давать советы, но такой целью должно быть, ну, думаю, закрытие комсомола».

А я до этого работал 1 5 лет в молодежных газетах. Комсомол каждое утро выпивал по стакану моей свежей крови! Но я говорю: «Как? Как?» Он повторяет. Я смот­рю — вроде бы трезвый человек. Портрет Ленина в ка­бинете висит, книги Ленина в шкафу стоят. Он говорит: «Надо понять, чем занимаются эти люди. Мы их кормим, поим, а они плодят бюрократов. Они чем занимаются?»

И первая моя большая заметка была о лучшем райко­ме комсомола Татарии: там школьники выпускного клас­са выступили с инициативой остаться на работу в род­ном колхозе, а когда закончили школу, серьезные люди, понимая, что никто на самом деле оставаться не собирается, решили выдать им аттестаты только в сен­тябре — чтобы они не успели уехать.

Я об этом написал, и этот материал мне швыряют в морду со словами: «Иди в »Пионерскую правду»! А ты в обкоме партии был?» Говорю: «Был». «С кем разговари­вал?» «Со вторым секретарем». «Так что же ты его не.»

— Я как-то разговорился с молодым журналистом с одного известного сайта, стал рассказывать ему какие- то байки. Он впал в такое человеческое изумление…

Он не верил, что так бывает, что журналистика бывает такой. Ребята из сегодняшних газет ездят только на саммитты, чемпионаты мира, на катастрофы, на войну.

А по письму трудящихся, жизнь посмотреть? В мое время основная командировка — это письмо, конфликт ма­леньких людей. И написать надо так, чтобы было понят­но, что ты говоришь о большом мире.

Вот был у меня сюжет: в поселке Вихоревка Иркутской области школьная училка поставила двойку парню, чем превысила процент неуспевающих и не допущенных к экзамену. Директриса поправила в журнале, и началась фантасмагория. Учительницу доедают с костями. 80% народу там — бывшие зэки. И вот это надо было раска­пывать.

Для сегодняшних журналистов это непредставимо.

Они ни в одной точке с этим сюжетом не смогут пересечься. А все журналисты, у кого я учился, занимались именно этим. Это журналистика для людей и про людей. А ничего другого не допус­калось. Она потому и за душу брала, всех, снизу доверху.

Я в «Советской России» написал один критический материал, при­шел на работу утром, и главный редактор Чикин ласково, что не бы­ло ему свойственно, меня спрашивает: «Где ты был? В полдевятого ут­ра по всем телефонам тебя искал Громыко. Он прочитал твой мате­риал и хотел поделиться своими впечатлениями. Просил передать, что тебе благодарен». А Громыко был один из главнейших руководи­телей страны.

• Что говорите нынешней журналистской молодежи — что главное в профессии?
• Я преподаю у журналистов в Москве. Это горестный труд. Они ничего не понимают, ничего не читают. Я пытаюсь их убедить, что чи­тать надо. Заставляю их читать. Каждое занятие я начинаю с того, что требую рассказать, что они вычитали в любой газете за неделю. Не у всех получается. И восприятие чтения удивительное. Объясняю им то, что писал Аронов на своей бумажке.
• Вы когда-нибудь мыслили свою работу как миссию? Или она сама получилась как миссия?
• Я думаю, что она как миссия у меня не получилась. Волин (Алек­сей Волин, заместитель министра связи РФ. — Прим. С. Т.) сказал, что журналист зарабатывает деньги для работодателя, но мне ближе другая точка зрения. Слово «миссия» я бы не употреблял, но практи­ка показывает: журналист, которому все равно, что он пишет, — пло­хой журналист. Он не получит ни славы, ни денег. Рентабельнее быть принципиальным журналистом.
• Вот вы это говорите как-то так. будто стесняетесь того. что у вас есть принципы.
• Я не стесняюсь, но не горжусь. Это глупо — гордиться тем, что у тебя есть принципы. Я стал поспокойнее. Принципы какие-то есть у каждого. В конце 1980-х я был уверен, что журналисты, которые пи­шут против перестройки, придуриваются. Делают это за хорошие бабки. Потому что нормальный человек писать против того, что так нравится мне, не может. А теперь понимаю — могут. Человек более сложное существо, чем мне кажется…

журналистика и медиарынок   

2014  17

МЯГКОЕ ЛИ КРЕСЛО РЕДАКТОРА?